ИЗ ИСТОРИИ ВОССОЕДИНЕНИЯ БЕЛОРУССКИХ УНИАТОВ
Вопрос о воссоединении униатов с Матерью-Православной Церковью имеет не только историко-познавательный интерес, — его значение гораздо разностороннее.
Являясь порождением агрессивного католического Рима, церковная уния имела не только церковно-вероисповедные, но не в меньшей степени и агрессивно-политические цели.
История убедительно свидетельствует, что уния, будучи неоднократно ликвидирована и «погребена» официально, столь же неоднократно оживала и от тех же, породивших ее корней, пускала новые ростки. Поэтому, знакомство с историей воссоединения униатства является существенным идейным вооружением пастырей Православной Церкви в их церковно-созидательной и церковно-патриотической деятельности, в их идейно-духовной борьбе с современными происками католической разновидности врагов нашей Родины.
В этой истории поучительно все: и успешные приемы укрепления Православия на наших западных окраинах, и ошибки, промахи и «недоделки» в труднейшем деле ликвидации антиправославной унии.
В наши дни едва ли найдется мало-мальски образованный человек, который, зная историю нашей страны, не понимал бы истинной цели церковной унии. Напомним главнейшие факты: как хорошо известно, папство предпринимало многократные попытки прямого внедрения католичества на Руси; всякий раз они оканчивались неудачей. И всякий раз папские миссии имели прозрачно-выраженные агрессивно-политические, нецерковные намерения. Так: 1) на грани XII—XIII вв. католические «рыцари» огнем и мечом «крестят» прибалтийские литовские и латвийские племена, чтобы из них создать антирусский оплот — не вышло! 2) В 1240 и 1252 г. папа благословляет и немецких и шведских «псов-рыцарей» на поход против северо-западных русских земель — благословения не помогают: интервенты разгромлены сначала на берегах Невы, а затем на льду Чудского озера; 3) В 50-х годах того же столетия папа предлагает Галицкому князю Даниилу королевскую корону и вооруженную помощь для борьбы с татарами в обмен на принятие католичества. Даниил, вначале колебавшийся, вскоре одумался и отказался от ненужного ему титула, лишь только увидел, что обещание вооруженной помощи было сознательно лживым; 4) почти одновременно папа предлагает св. князю Александру Невскому (ставшему великим князем Владимирским) вооруженную помощь для свержения татаро-монгольского ига. Святой Александр отклонил предложение и поступил поистине прозорливо: впоследствии стало известно, что папские легаты (послы) вели предательские переговоры с татарами о совместном нападении на русские Новгородские земли в обмен на право католического миссионерства в подвластных татаро-монгольских землях; 5) столь же далеко идущие агрессивные намерения имела миссия папского ставленника на Всероссийскую митрополичью кафедру — Исидора, предавшего Православие на Флорентийском соборе. Известно, что эта попытка окончилась плачевно для Исидора и конфузно для его покровителей.
И все-таки многочисленные неудачи не обескуражили Римскую курию. Только теперь папство, наряду с непосредственным окатоличением, начинает применять тактику «ступенчатого окатоличения», нашедшую наиболее четкое выражение на территории Польши.
Огромная, щедро одаренная природными богатствами Русь становилась объектом захватнических вожделений Польши. Но население Польши гораздо больше, чем наполовину, состояло из украинцев и белоруссов — единокровных братьев русского народа, поглощенных Литвой в тяжелые годы государственного распада Киевской Руси. Если в Литве украинцы и белоруссы пользовались почти равными с литовцами гражданскими правами и экономическими возможностями то после соединения Литвы с Польшей они стали для польских магнатов подлинным «быдлом» рабочим скотом. Жесточайший крепостнический гнет, равного которому не знала даже Русь XVI—XVII вв., издевательство над всем не-польским, религиозные притеснения — все это стало уделом украинцев и белоруссов. Особо опасной казалась польской католической шляхте (дворянству) тесная и теплая братская нравственная связь украинских и белорусских православных людей с единокровными братьями и единоверцами — обитателями Великой Руси.
Русская Православная Церковь олицетворяла духовное единство всех ветвей русского народа. Единая церковная иерархия, возглавляемая Митрополитом всея Руси, была провозвестником общенациональных устремлении. После многовековой борьбы папству удалось через польских королей добиться учреждения независимой от Москвы православной митрополии. Но рассчет папства добиться этим путем ослабления духовного братства православных не оправдался. Притеснения со стороны католиков только закаляли волю истинно верующих людей и укрепляли святую веру.
Соблазненная мирскими льготами изменила вере своих отцов лишь незначительная количественно социальная верхушка русских (украинско-белорусских) людей. Народные же массы, за редчайшими исключениями, и слышать не хотели о католичестве. В последней четверти XVI века польская правящая клика начала «генеральную» подготовку к большому захватническому походу против Московского государства. Нужны были срочные меры по «обеспечению тыла». В этот период и прибывают в Польшу великие мастера интриги, коварства и самых причудливых комбинации — иезуиты.
При энергичной поддержке властей предержащих и католического духовенства они развернули усиленную деятельность по подготовке церковной унии. Как известно большинству церковных читателей, иезуиты привлекли на свою сторону худшую часть епископов-карьеристов, честолюбцев и корыстолюбцев — Кирилла Терлецкого и Ипатия иоцея, использовали слабохарактерность, нерешительность и колебания киевского Митрополита Михаила Рогозы, добились подписания в 1596 г. группой высшего духовенства акта об унии с Римско-католической Церковью на основе признания верховного главенства папы и нескольких католических догматов (в их числе об исхождении Святого Духа и от Сына Божия).
Народные массы и подавляющее большинство православного духовенства унию не признали и очень долго не принимали. В годы польской интервенции против Руси, в начале XVII века, униатов не удалось использовать в вооруженной борьбе с русским народом — они были малочисленны. В последующие же годы украинское казачество, выступая по мере своих возможностей на защиту Православия, расправлялось с «недоверками» униатами не менее жестоко, чем с католиками. Однако, количество униатских приходов все же росло и к концу XVIII века превышало число истинно православных приходов в Польше. Почему?
Подробный ответ на этот сложный вопрос требует специальной статьи. Ограничимся здесь такими объяснениями: во-первых, значительная часть простых людей не разобралась в догматических разностях и была введена в заблуждение сохранением в первое время внешней религиозно-бытовой и богослужебной обрядности; во-вторых, большая часть православных храмов была грубым насилием отобрана католиками, возвращались же храмовые здания только при условии принятия унии; в-третьих, если почему-либо власти не решались отобрать церковное здание, то местный помещик (как правило — поляк и католик, или что было хуже — не поляк, но обратившийся в католичество) просто выгонял священника; в-четвертых, тот же помещик особо притеснял работой и поборами крепостных-православных, давая некоторые послабления униатам; в-пятых, с течением времени все меньше становилось лиц, подготовленных к православному иерейскому служению, так. как кандидатов без образовательного денза к священнослужению редко допускали, получить же доступ к образованию православному человеку в Польше было почти невозможно. И, наконец, шли годы и десятилетия, молодые поколения привыкали к униатским искажениям обрядового и уставного характера и воспринимали их, как должное.
Конечно, в народных массах, насилием отторгнутых от Православия, никогда не глохло стремление к воссоединению с Матерью-Церковью. Как совершенно верно говорит один из историков унии, профессор М. Коялович: «история воссоединения западно-русских униатов с Православной Церковью начинается... еще до объявления унии» Вообще, в XVIII веке униатский вопрос на территории польско-белорусских земель был до крайности запутан, наполнен противоречиями.
Польское государство шло к развалу; феодально-крепостной строй разлагался; безалабернейшая организация государственного аппарата с безвластным королем, с панско-шляхетским сеймом, решение которого мог сорвать любой самодур-магнат — все это приближало смертный кризис Польши. Но и в таких условиях горе-правители кичливо бряцали оружием, бредили вслух о «Великой Польше от Балтийского до Черного моря» — за счет украинских и исконно великорусских земель.
Католическая высшая иерархия, не довольствуясь привилегированным положением, добивалась безраздельного господства. Все некатолики были лишены почти всех гражданских прав. Униаты заняли так сказать, промежуточное положение. По мере того, как католические верхи убеждались, что уния не способна была стать фанатично-русофобской силой, униаты все больше попадали в положение «хлопского быдла»; вопреки прежним обещаниям, униаты не получили ни обещанных сенаторских мест, ни других, привилегий.
«Преданность» униатской иерархии «польскому делу» оценивалась и измерялась активностью борьбы с православием; милости и подачки были платой за жестокости. По единодушному свидетельству очевидцев и историков, униатские вожаки в несравненно большей степени, чем сами поляки-католики, повинны и в разбойничьих захватах православных храмов и в гонениях на смиренных батюшек и т. д. Папский нунций в Варшаве и местные бискупы нередко должны были выступать публично с порицанием своих, не в меру усердных, слуг и отрицанием своей причастности к злодеяниям.
При всем этом униаты все же оставались и для католиков «недоверками». Все настойчивее поговаривали о полной ликвидации унии в смысле прямого включения униатов в Римско-католическую Церковь. К последней четверти XVIII века даже внешне-обрядовая сторона богослужения униатов мало чем отличалась от католической.
Русское правительство, начиная с времен Петра I, многократно делало энергичные представления королю и сейму об облегчении участи православного населения Польши. Поляки либо дерзко отмалчивались, либо опубликовывали пустозвонный указ, действовавший на католиков не более, чем простое сотрясение воздуха.
Если царские резиденты в Польше не всегда были уверены в личной безопасности [1], то о положении православного духовенства и говорить не приходится. Архиереи должны были вести полулегальный образ жизни. Известно, например, в каких бесчеловечных условиях приходилось нести свое служение выдающемуся святителю Георгию Конисскому. Архиепископу же Виктору Садковскому польско-католическая правящая клика с самым серьезным видом предъявляла обвинение в подготовке «хлопских бунтов» типа варфоломеевской ночи и в хранении ножей заговорщиков.
Но вот разваливается, как карточный домик, шляхетно-католическая Польша. На протяжении 23 лет (1772—1795 гг.) происходят три ее раздела между Россией, Пруссией и Австрией. В результате Россия получила всю территорию, населенную украинцами и белоруссами (за исключением Галиции). Для святого дела воссоединения униатов открываются широчайшие возможности.
Для того, чтобы стало более понятным все излагаемое ниже, запомним важнейший факт, о котором часто забывали дореволюционные исследователи унии. Русская Православная Церковь, как известно, не могла в этот период иметь самостоятельной линии поведения даже в чисто внутрицерковных вопросах; Святейший Синод во всей своей деятельности направлялся царской властью через посредство «ока государева» — синодального обер-прокурора. Царская власть была так же, как и Церковь, заинтересована в воссоединении униатов, но она вела ярко выраженную политику охраны незыблемости дворянско-феодального, крепостнического строя в отошедших к России бывших польских владениях. И это страшно усложняло воссоединительную деятельность Русской Церкви. Россия ликвидировала государственную подчиненность украинского и белорусского народов Польше, но оставила православных и униатов-украинцев и белоруссов (в основном — крестьян и ремесленников) в полнейшей экономической зависимости от дворян-помещиков (почти сплошь поляков-католиков) и во власти тех же католиков-чиновников. Собственно же католическая церковная иерархия не только не была ущемлена (чего, конечно, не следовало допускать по политическим соображениям), но, напротив, была поставлена русским правительством, за счет русской казны, в несравненно более привилегированное материальное положение, чем русское духовенство, чего, конечно, не требовали никакие политические соображения.
Государственный Совет (русский!) отверг предложение Св. Синода об уравнении содержания католических и православных архиереев: для первых было установлено 10 тысяч рублей в год, для вторых — 6 тысяч рублей. Казенные оклады священников равнялись 240—300 р. в год, приходских ксёндзов 300—600 р. Приходские причтовые наделы православных составляли от 0 до 33 десятин, а католическим было оставлено от 50 до 120 десятин. Архиепископ Афанасий два г о д а безуспешно хлопотал о «небольшой сумме на наем подвод» и пр. расходы по разъездной работе духовенства и получил ответ, что правительство отпустило на все расходы по миссии, воссоединению и пр. всему Западному краю, вместе с расходами по гражданскому генерал-губернаторству, на несколько лет — 20 тысяч рублей. Католическому же епископу Сестренцевичу на аналогичные расходы по укреплению католичества правительство Екатерины II предоставило доходные статьи, приносящие не менее 60 тысяч рублей в год. Все эти факты и цифры приведены в «Описании документов и дел Государственного Совета», во втором томе труда Д. А. Толстого «Римский католицизм в России» и собрании Синодальных Указов за 1795—1797 гг., в которых читатель найдет не только эти, но и другие не менее поразительные факты. Обо всем этом нужно помнить для уяснения условий и обстановки воссоединительной работы.
К началу 1795 г. на воссоединенных с Россией белорусских землях было две православных епархии: Минская, возглавляемая архиепископом Виктором (Садковским), и Могилевско-Полоцкая — во главе с приснопамятным архиепископом Георгием (Конисским). Несмотря на католический разбой и террор, в Белоруссии сохранилось около 385 православных храмов, униатских — около 450. Униатская иерархия возглавлялась архиепископом (позже митрополитом) Ираклием Лисовским.
Беспристрастное рассмотрение документального материала по «униатскому делу» позволяет нам категорически сказать, что деятели Русской Православной Церкви были чужды мысли о применении нравственного насилия в деле возвращения в материнское лоно Церкви ее отпавших и оторванных от нее чад. Если и случались факты, которые при поверхностном рассмотрении могут быть названы актами нажима, то их можно смело «зачислить на счет» органам гражданской администрации. Во всяком случае мы убежденно говорим, что на белорусских землях случаев, когда бы «для взятия униатских церквей отправлялись воинские команды с пушками» (как сказано в «Записках. Иосифа, Митрополита Литовского», т. I, стр. 51), не было. Высокопреосвященный автор в данном случае говорит, повидимому, с чужих слов, будучи не в состоянии указать источник.
Начало массовых мероприятий по «восстановлению православной восточной веры во всех тех местах, где она насилием и лестию превращена была в унию с римлянами» было громогласно декларировано указом Екатерины II в конце 1794 года. В мае же 1795 г. Св. Синод в указе своем местным церковным и гражданским властям решительно требует «прилежно наблюдать, чтобы никто из помещиков и чиновникоз духовных и мирских римского и униатского закона не осмелился делать ни малейшего в том препятствия, обращающимся же в благочестие (православие) притеснения и обид не чинить». Едва ли Синод предвидел, что он не будет в состоянии осуществить это непременное условие успешности воссоединения.
Некоторые историки унии считают, что Св. Синод должен был бы в течение ряда лет провести секретную подготовительную работу внутри униатства (как это было сделано в 30-х гг. XIX в.). Нет, не в этом дело. Синод поступил по-христиански честно, открыто, правильно. Не вина, а беда деятелей Русской Церкви в том, что царское правительство своим двурушничеством, обусловленным его классовой дворянско-крепостнической политикой, помешало Церкви устранить «препятствия», чинимые прекрасно организованным католичеством.
Архиепископу Георгию не удалось принять личное, драгоценное для Православия, участие в святом деле при новых условиях: 13 февраля 1795 года мудрейший архипастырь скончался. Овдовевшая кафедра была замещена епископом Афанасием Вольховским, владыкой ревностным, энергичным, прямодушным, которого иезуиты сумели превратить для русских властей предержащих в «усердного не по разуму».
Считаем, что тактика святителей Виктора и Афанасия в условиях места и времени была правильной. В их намерения входило: а) при возвращении в Православие подавляющей части пасомых униатского прихода во главе с настоятелем, последнего оставлять на месте, а не воссоединившуюся часть прихожан приписывать к ближайшему униатскому приходу; б) если настоятель не следовал за большинством своих прихожан, то последних приписывать к ближайшему православному приходу и лишь затем возбуждать ходатайство об обращении храма в православный, о присылке туда православного священника и переводе униатского священника (через его епископа) в униатский приход; б) при возвращении в православие меньшинства прихожан, приписывать к ближайшему православному приходу, либо разрешать им строить в том же селении новое храмовое здание.
Где же во всем этом элементы насилия?
Ошибкой, конечно, было привлечение к разъяснительной работе среди униатов некомпетентных в церковных делах и богословских вопросах гражданских чиновных лиц.
Яркий пример (не единственный) — деятельность правителя Полоцкого наместнического правления (т. е. фактически — вице-губернатора) М. П. Лопатина. По собственной инициативе он лично предпринял объезд губернии, шумно предупреждая о своем маршруте и остановочных пунктах. По пути, в определенных местах он созывал всех униатских священников (которых, вне всякого сомнения, ксёндзы и еще больше — местные католики-помещики успевали соответственно настроить) и — по словам его донесений — «соглашал их к присоединению со всевозможным убеждением, но из них никто присоединиться не соглашается». Зная, что Лопатин, выбившийся на высокий пост из полуграмотных канцеляристов, действовал пятью сжатыми перстами своей десницы едва ли реже, чем словом — тоже не весьма изящным, можем предположить, что своим усердием не по разуму он испортил дело и дал хороший провокационный материал католикам. Понятно, что они на такого «агитатора» в столицу не жаловались.
После такой лопатинской «увертюры» понятен неуспех миссии игумена Давида (Лятошинского) — монаха истинно подвижнической жизни, почтенного и благостного старца. Он в тех же «испорченных» Лопатиным местах обратился по более правильному адресу — к рядовым униатам. Но было уже поздновато. Правда, в самом Полоцке, где униатская паства состояла преимущественно из ремесленников, более или менее свободных от шляхетско-помещичьего гнета, ему удалось
воссоединить около половины униатских прихожан. Игумен Давид действовал осторожнейше и сугубо кротко, прекрасно понимая, что грядовая масса, «подущаемая ксендзами, может взволноваться и опорочить нас (якобы) насильным их обращением». Но в уездах дело обстояло хуже. «Ссылаются на своих ксёндзов и попов — огорченно сообщает Давид своему преосвященному, — что-де, ежели те вожди и пастыри наши напред согласятся, то и мы вслед за ними пойдем».
Из сообщений Давида и нескольких других местных церковных деятелей выясняем еще более интересный факт: оказывается, что как только католикам стал известен указ 1794 г. о воссоединении, католики, особенно в районах Полоцка, Витебска, Орши, Пинска, при самом энергичном содействии местной шляхты, с лихорадочной поспешностью стали проводить ликвидацию униатских приходов... путем прямого обращения униатов в католичество. С крепостными крестьянами в этом отношении «церемониться» они считали излишним. Там, где все же не удавалось «латинизировать» приход в целом, склоняли «в римский обряд» одиночным порядком.
В городах, как мы уже сказали выше, дело обстояло лучше. В Рогачеве и двух местечках миряне-униаты абсолютно добровольно и почти поголовно заявили о воссоединении с Матерью-Православной Церковью и просили владыку Афанасия об удалении униатских священников («ксёндзов-базилиан»), письменно отказавшихся от воссоединения. Чиновные — явные и тайные — католические радетели добились того, что Синод отказал в удалении «ксёндзов-базилиан» (т. е. в передаче их униатскому епископу для назначения в другие приходы).
Между тем, православные епархиальные власти долгое время (до 1796 г. включительно) вовсе не располагали средствами на разъезды по делам воссоединения, не на что было даже посылать нарочных с важными архиерейскими бумагами. Священники и чиновники церковных учреждений либо ходили по деревням пешком, либо нанимали подводы за счет своих мизерных окладов.
Несмотря на все неблагоприятные условия, в одной Могилевской губернии было воссоединено с Православием более 40 униатских приходов.
Вопрос о действительной линии поведения униатских архиереев на грани XVIII XIX вв. мы решительно считаем и невыясненным и неясным. В частности, очень подозрительна искренность главы униатского духовенства Ираклия Лисовского. К сожалению, почтенный митрополит Иосиф (Семашко) — подлинный художник метких характеристик и острейший наблюдатель — ошибся в характеристике Лисовского, может быть, потому, что, не зная его лично, доверился бумаге. А это — не всегда надежный источник. Высокопреосвященный Иосиф считает «почтенного иерарха» чуть ли не инициатором сплошного воссоединения униатов. Между тем известно, что, во-первых, перед описанной выше поездкой М. Лопатин просил Ираклия Лисовского благословить униатских священников на воссоединение. Тот обещал «поговорить» и действительно созвал многих видных униатов. О чем и что он им говорил — неизвестно, но как они реагировали на предложение Лопатина, мы уже писали: ни один из тех, с кем «говорил» Ираклий, не пошел на воссоединение. Во-вторых, перед поездкой игумена Давида Лисовский снова собирал многих подчиненных ему священников. Предположим, что архиепископ Афанасий был не вполне точен, утверждая в своем сообщении Синодальному обер-прокурору, что на означенном (тайном) собрании Лисовский «всеми силами увещевал свое духовенство, дабы крепко стояли и никто бы не помыслил от унии отстать». Но тогда непонятно, почему это же духовенство при поездке Давида столь дружно проделало, хотя и неуклюжий, но организованный маневр:
сами отошли в тень, а паству «срепетировали» заявить: «где пастыри, там и мы». В-третьих, Лисовский после получения первых сведений о воссоединении нескольких десятков приходов почему-то тайком отправил в Петербург с жалобами своего особо доверенного человека. Не думаем, что для него все заключалось в грубо-материальных интересах. Хотя Митрополит Иосиф Семашко деликатно и говорит (цит. соч., стр. 52), что под влиянием своих «жадных родственников» «уронил себя посягательством на церковное достояние».
Православные архиереи в 1795 и 1796 гг. неоднократно писали в Петербург о препятствиях, чинимых помещиками-поляками делу воссоединения. Обер-прокурор Синода, кажется, с ведома вышестоящих, в указании «генерал-губернатору новоприсоединенных губерний» разразился такой тирадой: «...есть ли и помещики в сем препятствовании обращения будут участвовать, то и оных под суд уголовный отдавать, а имения их секвестровать». Но для возбуждения дела о суде и секвестра необходимо иметь обоснованное свидетельство о «препятствовании» помещика. Весьма очевидно, что оно должно исходить от тех, кому помещик считает себя правомочным «препятствовать», т. е., от его крепостных крестьян. Правительство же Екатерины II несколько раньше распространило на «новоприсоединенные губернии» действие закона,. строго запрещавшего крепостным крестьянам подавать, а судам и административным учреждениям принимать к рассмотрению жалобы на дворян — своих помещиков.
Преосвященные Виктор и Афанасий, в точном соответствии с истиной (легко устанавливаемой по многим другим, не церковным источникам), единодушно свидетельствуют, что привлекать в уездные суды по делам о «препятствовании» воссоединения совершенно бесполезно, даже вредно, ибо в этих судах «судьи, секретари и стряпчие», то-есть, весь персонал, — «суть римско-католического закона».
Как вел себя столь щедро «высочайше» обласканный глава католического духовенства белорусских земель, архиепископ (позже — митрополит) Станислав Сестренцевич — один из типичнейших папских политиканов иезуитской формации? Крайне осторожный, всегда на-чеку, умевший не оставлять неприятных документов, он с великим трудом поддается историко-исследовательскому изучению. И все-таки мы можем удостоверить, что вел он себя нелойяльно, порой нагло. Уже в июле 1795 г., когда воссоединенных бывших униатских приходов насчитывались единицы, он попался, впрочем, совершенно безнаказанно, на изданной им в Могилеве «публикации», которой «разрешалось» (т. е. фактически приказывалось) «ксёндзам править требы для униатов, лишенных церквей и священников».
В течение нескольких лет в православные консистории поступали сообщения с мест, подтверждающие наличие секретных распоряжений Сестренцевича, разрешавших прием униатов в католичество. А посланец Лисовского (может быть негласно репрезентовавший и Сестренцевича?) тем временем нашептывал в придворных петербургских сферах о «насилиях» православных епископов.
Не о «насилиях», а о великом терпении православных деятелей нужно говорить. Возьмем случай с униатскими священниками Невельского уезда Щенсновичем и Лузгиным. Осенью 1795 г. они вместе со всеми своими прихожанами перешли в Православие. Через несколько месяцев, они, по подговору католиков, подбивают крестьян к обратному переходу, в чем успеха не имеют. Тогда они, предварительно учинив дебош, подают в духовное правление дерзкое заявление, в котором пишут, что им православные обряды в тягость, правил иерейских они нести не могут и потому просят «дозволить совратиться попрежнему в униатскую веру». Их под караулом отправили в консисторию. Но как только они «раскаялись», Св. Синод не только простил их, но даже восстановил на тех самых приходах, где они так тяжко грешили.
Некоторые историки оценивают указ от 6 сентября 1795 г., разрешавший упорствующим униатам либо выехать за границу, либо воспользоваться пожизненной пенсией, как суровый. Что же в нем сурового? Русское приходское православное духовенство в те годы могло лишь мечтать о пенсии за многолетний беспорочный пастырский труд. Ничего неправильного нельзя усмотреть и в предложении властей униатским епископам: в случаях, когда священник не идет с большинством паствы на воссоединение, а остается на стороне упорствующего меньшинства, такового священника переводить, а на его место назначать другого. Это было единственным способом предотвращать местные интриги всякого рода.
С весны 1796 года католики переходят на новую форму сопротивления делу воссоединения. Через свою челядь помещики организуют провокационное, крайне мелочное, «сопротивление» представителю епархиальной православной власти. Помещик «уговаривает» 5—10 горлопанов, им же заранее подговоренных, и в чинном порядке проводится освящение храма и проч. Но через короткое время на имя генерал-губернатора или непосредственно в столицу поступает донесение о «насилиях». Помещик остается в стороне или даже предстает, как ревнитель воссоединения, а миссионер скомпрометирован, епископ ни за что, ни про что получает нагоняй или в лучшем случае обременяется следствиями, объяснениями и т. д. и т. п. И почти никто не обращал внимания на поразительное сходство текста этих кляуз, дававших серьезные основания признать наличие единого центра гнусной кампании, единой «дирижерской палочки».
В своем «Манифесте о свободе исповедания веры» Павел I главный упор делал на то, чтобы «быть вежливыми с ксендзами, уклоняться от распрей с ними о вере, с униатами обращаться ласково и снисходительно, не вымогать лишнего за требы». Плата за требы вскоре была установлена самая мизерная: от 2 до 10 копеек. Гривенник полагается лишь за венчание и погребение, а фактов «невежливости» с ксендзами и униатами было гораздо больше в воображении манифеста, чем на деле. Но что католики и наиболее фанатичные униаты крайне невежливо использовали указанный манифест — это факт очевидный.
Одним из первых глашатаев «нового курса» выступил вышеупомянутый М. Лопатин, который моментально собрал почти всех униатских священников и объявил им, что отныне они могут спокойно оставаться униатами. Очевидно, целью Лопатина было выслуживание перед высшим начальством. Этот сигнал был хорошо принят всеми противниками православия. Униатский архиепископ Ираклий Лисовский «откликнулся» на указ тем, что прежде всего открыто прекратил перемещения своих священников, приходы которых стали православными, а они сами оставались униатами, хотя вакантные возможности у Лисовского были. Конечно, такие «безместные попы» сложа руки не сидели. Это православные епископы были вынуждены «сложа руки» взирать на подрывную работу католической агентуры, ибо поделать ничего не Могли. Сплошь и рядом в таких местах поляки-помещики предоставляли униатам свои домовые костелы и для треб и для публичных богослужений. Бывало еще хуже. Один помещик после воссоединения его крепостных крестьян разобрал на топливо деревенский храм, второй — лишил священника, покинувшего унию, всех средств существования, третий — закрыл сельское кладбище не только для похорон обратившихся в православие, но и для поминовения ранее погребенных там православных, четвертый — под страхом жесточайшей порки запрещал своим крепостным обращаться за чем бы то ни было к православному священнику, обязуя их признавать какого-то безместного униатского «попа Вакулу» и проч.
Преемник Афанасия (Вольховича), архиепископ Анастасий (Братановский) — один из лучших в то время иерархов, талантливейший проповедник, преимущественно обличительного направления, автор нескольких экзегетических работ, своей энергией вряд ли уступавший Георгию Конисскому — и он не раз готов был в бессилии опустить руки. Этот святитель был вынужден униженно (и долго безрезультатно) добиваться через Св. Синод у правительства: 1) реального запрещения совращения униатов в католичество (ибо Сестренцевич в нелегальных формах развил еще более кипучую деятельность), 2) запрещения Лисовскому рукополагать новых священников, пока не будут обеспечены местами лица, оставшиеся за штатом по причине воссоединения их приходов с православием, 3) гарантии личной и имущественной безопасности лицам, возвращающимся в Православие, так как католики. широко и безнаказанно применяли прямые угрозы. Ответами на все эти просьбы были большей частью встречные обвинения духовенства в невысоком образе жизни, пристрастии к доходам и проч.
1801-й год, «дней Александровых прекрасное начало», окрылило, белорусских церковных деятелей новыми надеждами, но в значительной части напрасными.
На мотивированные представления архиепископа Анастасия о необходимости более решительной поддержки воссоединительного движения или, точнее, об устранении противодействия ему, Александр ответил общими фразами о «человеколюбии, примерной жизни в духовенстве, об усилении гласа поучений» и категорической концовкой о строжайшем воспрещении всех других мер.
У «латинян» была большая сила. Экономическая мощь, внеэкономическое воздействие (феодально-крепостническое), вся система просвещения основные элементы этой силы. Превосходная католическая спайка и дисциплина, неугасимо-настойчивое стремление к церковной, агрессии без разбора средств, преклонение русского чиновного люда перед внешней мишурой шляхетской «цивилизации», густая немецко-польская «прослойка», в высших звеньях государственного аппарата — вспомогательные, но тоже важные элементы силы.
Если шляхто-католики держались за унию и поддерживали ее всем арсеналом перечисленных возможностей, то не ради ее самой, а как резерв католичества. Окончательно вырвать униатство у католиков могло только радикальное уничтожение экономического и культурного шляхетско-католического засилия в крае. Но в первые годы пребывания Александра на троне царизм еще не понимал, что даже с точки зрения хищнических интересов самого царизма такое засилие вредно.
Трудно было католикам дождаться столь развязывающего им захватнические руки документа, каким был ответ Александра I архиепископу Анастасию. Содержание этого «совершенно секретного» пакета стало известно каждому католическому клирику едва ли не через день-два после получения его Анастасием. И католики не замедлили развернуть свою деятельность.
В сентябре 1801 г. Римско-католическая духовная коллегия официально оформила переход в католичество Велижской униатской общины.
В начале марта 1802 г. смоленский каноник ксендз Мирский, ссылаясь на разъяснение члена католической митрополичьей консистории ксендза. Шантыря, размножает указание подчиненному духовенству о том, что «наше прозорливое начальство» (т. е. Сестренцевич) одобряет прием в католичество желающих. Епископ Бениславский «разъясняет», что для перехода мирянина-униата в католичество вообще ни у кого не надо просить разрешения. Такой же порядок устанавливается и для униатского духовенства.
В том же марте 1802 года Сестренцевич счел возможным даже несколько «рассекретиться»: юрцевский униатский свящ. Калиновский составил от имени «большинства» прихожан открытое прошение о принятии в католичество всего прихода. Митрополит Сестренцевич с консисторией изрек во всеуслышание, что он «на основании объявленных прав (?) запретить не может; имеет только долгом усиленно рекомендовать [очевидно всем, которые бы пожелали подражать Калиновскому И. Ш.], чтоб насильно привлекания никакого употребляемо не было от кого-нибудь под строжайшим наказанием». Можно ли сомневаться в том, что все это означало прямой призыв к массовому, даже принудительному окатоличению униатов? Особенно, принимая во внимание, что Сестренцевич не прямо архипастырски запрещал, а мягко «рекомендовал» не применять насилия в «привлекании». И не потому, что насилие недопустимо в делах веры, а только во избежание уголовной ответственности по русским гражданским законам в случае, если организаторы «привлекания» не сумеют «спрятать концы в воду».
Католические клирики уже почти перестали скрывать от православного духовенства, что они массами «тайно» принимают униатов. И лишь большое количество фактов принудительного окатоличения принудило Витебского губернатора П. Тарбеева приступить к расследованию их, но не в целом — по нарушению католиками закона, а только по установлению фактов насилия.
В частном письме Анастасию Сестренцевич признал указанные факты, но объяснил все самоуправством ксендза Шантыря, якобы, действовавшего без ведома его, митрополита, и сообщал о запрещении Шантырю «наговаривать и преклонять униатов к приему римского обряда». Генерал-губернатор ограничился тем, что строго приказал Сестренцевичу объявить Шантырю выговор.
В мае 1802 г. на прямой официальный запрос архиепископа Анастасия: «по какому закону обращение униатов в римский закон через ксендзов происходит», католическая консистория ответила, что она никогда никому никакого разрешения на обращения не давала и в доказательство представила копию своей «публикации» запретительного содержания; католических консисторцев не смущало то обстоятельство, что «публикация» была разослана по периферии лишь в день получения запроса преосв. Анастасия. Есть многие доказательства того, что и после рассылки «публикации» и отпечатания ее в газетах, католики продолжали рассылку секретных документов противоположного содержания.
В Правительствующий Сенат тогда же был представлен обширный документальный материал, полностью изобличающий католических иерархов. (Он представляет монументальный том, хранящийся ныне в Сенатском архивном фонде Ленинградского Государственного Исторического Архива.) Пять лет потребовалось Сенату для разработки указа от 25 октября 1807 года о запрещении присоединения униатов к Римской Церкви.
Пока же «латинизация» продолжалась. Повредили себе католики тем, что совершенно потеряли чувство меры и такта до такой степени, что возмутился даже униатский первоиерарх Ираклий Лисовский. С 1803 года мы все чаще видим его либо совместные, либо согласованные с местными православными святителями выступления.
Перелом в сторону решающего сближения белорусского униатства с православием создается именно в 1803 году. Непосредственным поводом (в данном случае — «последней каплей, переполнившей чашу терпения»)
пения») стал возмутительный случай в Сволнянском униатском приходе, где подговоренный ксёндзами-иезуитами священник Ломанович добился согласия крестьян на присоединение к католичеству путем лишения всех сопротивлявшихся причащения Святых Таин. При этом выяснилось, что он совместно с иезуитами вел в деревнях самые провокационные разговоры.
С этого года заметно уменьшаются трения между православными и униатами.
Возможно, что одной из второстепенных причин трудностей отрыва униатства от влияния на него католичества была и организационноуправленческая неправильность. Делами Римско-католической Церкви стала управлять Римско-католическая коллегия. При ней, фактически на правах ее отдела, была учреждена Греко-униатская коллегия. Этим построением русское правительство как бы считало, что униаты ближе к католичеству, чем к православию. Если бы Греко-униатская коллегия была подчинена Св. Синоду Русской Православной Церкви, вероятно, воссоединение могло бы иметь большие успехи.
Так или иначе, но с 1806—1808 гг. в сферах церковных и околоцерковных начинает проступать мысль о переходе к полной ликвидации унии. Потребовалось не менее тридцати лет для того, чтобы созрела соответствующая историческая обстановка, и ликвидация, правда, и на этот раз не сплошная, совершилась волей Божией.
В самом деле, торопливость принесла бы худшие результаты. Уже в описываемый период тяжело отразился на успехе дела даже частичного воссоединения недостаток достойных и подготовленных православных священнослужителей. Приглашенные из глубинных русских епархий священники, во-первых, не знали местных условий и особенностей, во-вторых, среди них было немало людей невысоких нравственных качеств. Католикам без труда удавалось их компрометировать. Время позволило произвести соответствующий отбор. А главное — удалось подготовить новых священников из местных людей. В районах, пораженных католицизмом, православный священник по своему богословскому, общекультурному и нравственному уровню не может быть ниже католического ксендза. Приходское униатское духовенство этого да и более позднего времени, за редкими исключениями, было либо малограмотно, либо получило образование в католических учебных заведениях. В описываемый период усилиями преосвященных Виктора, Афанасия и Анастасия начинается обеспечение воссоединенных, а затем и сочувствующих воссоединению униатских причтов богослужебными и другими нужнейшими книгами, церковной утварью и проч., а равно обучение местных священников церковно-славянскому языку.
В 1807 году Сестренцевич был вынужден подписать с Ираклием Лисовским соглашение, по которому все униаты, принявшие католичество менее десяти лет тому назад, т. е. в 1798—1807 гг., обязаны были возвратиться в униатство. Осуществление соглашения оказалось делом очень трудным, но мы с особым удовлетворением можем засвидетельствовать, что «возвращенцы», действительно «отторгнутые насилием», стали в первых рядах воссоединения.
В конце отметим, что униатская церковь до конца первой четверти XIX века не имела ни одного действительно крупного лица, способного достойно возглавить движение за воссоединение. На общем «сером» •фоне более или менее выделялись епископы: Иосафат Булгак (впоследствии митрополит) и Иоанн Красовский (впоследствии архиепископ). Но первый больше по официальной принадлежности считался униатом,
по всему же своему складу он был убежденнейшим католиком и магнаттом по характеру. Самая яркая черта его нравственной физиономии совершенная бездеятельность. Но это последнее его качество объективно принесло пользу подготовке воссоединения: он апатично и кротко молчал.
Иоанн Красовский характеризован Иосифом (Семашко) как «русский — духом, отстаивавший самостоятельность униатов от латинян, действовавший на восстановление правильного богослужения.., но догматически — римский католик..., отличных способностей и правительственной деятельности, но всему мешал несчастный периодический (кажется, фамильный) запой». Запой для него был не менее характерен, чем для Булгака — лень; к тому же одним из главных средств руководства подчиненным духовенством был кулак в буквальном смысле слова. Он действительно (до того, как допился до белой горячки) «отстаивал самостоятельность униатов от латинян», но лишь в организационно-административном и внешне обрядовом отношениях. Но он, как «догматист-католик», хотя и небольшой эрудиции, был одним из католических посланцев в униатстве.
В конце 20-х гг. XIX в. на историко-церковном горизонте обрисовывается величавая, своеобразная фигура крупнейшего деятеля воссоединения — Иосифа Семашко. Освещение личности и деятельности этого знаменитого, но как следует еще не изученного, деятеля должно быть предметом особой статьи.
Профессор И. Н. Шабатик
