СОБИРАТЕЛЬ
Центральный аэродром Бурже. Безоблачно-жаркий августовский день. Пять часов. Напряженное ожидание достигает предела. Но вот сотни человеческих глаз устремляются в одну сторону, к горизонту, над которым показалась в небе темная точка. Через минуту ясно различим мощный темнооливковый советский «Дуглас». Еще немного времени — и самолет, показывая искусство летчика, замирает на точно отведенном для него месте. Откидывается дверца, и на ступенях лесенки показывается фигура архиерея в черной рясе с золотой панагией на груди и в белом клобуке. В открытом, живом, очень выразительном лице — ни тени усталости, оно заметно взволновано, освещено легкой, приветливой, необыкновенно привлекательной улыбкой. Щелкают затворы фотокамер, жужжат аппараты кинооператоров, журналисты заносят в блокноты беглые строки. В короткой церемонии представления к прибывшему подходят группы делегатов от православного духовенства и мирян во Франции и члены советского посольства, возглавляемые послом А. Е. Богомоловым. Взвывают моторы, и цепочка автомобилей устремляется по широкому шоссе.
Так, прибытием в Париж 25 августа 1945 года Митрополита Крутицкого и Коломенского Николая, в сопровождении двух заслуженных московских протоиереев — оо. П. Цветкова и П. Филонова, началось то гобытие большой важности в истории Русской Православной Церкви послевоенных лет, которое в сердце и памяти его участников и свидетелей навсегда останется как «Пасхальное Десятидневие».
Волею почившего Патриарха Тихона Митрополит Евлогий был поставлен Управляющим русскими православными приходами в Западной Европе. Основываясь на патриаршем Указе, он отказался подчиниться самочинному «Архиерейскому Синоду» в Сремских Карловцах. За десять лет своей первоначальной деятельности за границей Митрополитом Евло-гием было основано около ста приходов, главным образом во Франции и ее колониях. «Сто наших церковных свечечек», — как любил он выражаться. Горели эти свечи в скромнейших, с самодельной утварью и убранством, церковках, по чердакам и подвалам, гаражам и сараям, редко в специальных зданиях, построенных на трудовые гроши, в туманах метрополии и под жгучим небом Африки. Однако в 1931 г. Митрополит Евлогий вышел из подчинения Московской Патриархии и перешел в юрисдикцию Константинопольского Патриарха. Он пошел по неправильной дороге, он и сам знал, что избранный им путь канонически неправилен.
В своем решении он руководствовался, по его словам, единственной заботой — сохранить возженные им «сто свечек», заботой, чтобы не угасили их буйные не-церковные ветры, чтобы паства его под влиянием все усиливавшейся пропаганды против Московской Патриархии не бросилась в раскол еще худший. Но сам он отрыв свой от родной Церкви переносил болезненно до трагизма. Близким друзьям своим говорил он, что отход свой к Вселенскому Патриарху считает временным, надеется, — кратковременным, что придет день и покаянием вымолит он себе прощение. За местоблюстителя Патриаршего престола, Митрополита, впоследствии Патриарха, Сергия, с которым связан он был некогда личной дружбой, непрестанно возносил он молитвы в бедной своей келье... Но вот сроки начали приближаться. Разразилась война. С глубоким волнением переносил он каждый ее день после того, как гитлеровские орды ворвались в пределы родной земли, острую скорбь приносила ему каждая весть о зверствах врага, и почти открытой радостью встречал он каждое известие о победах Красной Армии. И пришел, наконец, долгожданный день, когда кружным путем — еще шла война — он отправил в Москву Святейшему Патриарху Алексию письмо, в котором сообщал о своем решении прекратить каноническое подчинение Вселенскому Патриарху и просил Святейшего Патриарха Алексия помочь ему возвратиться в лоно родной Русской Православной Церкви. Надо сказать, что ответственный шаг этот требовал воли и мужества в обстановке сильного сопротивления со стороны некоторых кругов зарубежного духовенства, которое возглавил потом архиепископ Владимир (Тихоницкий) после смерти Митрополита Евлогия.
Цепочка мощных автомобилей и городских такси с трудом прокладывает себе дорогу в толпе, сплошь заполонившей одну из улиц рабочего 15-го округа Парижа, и останавливается, наконец, перед низеньким каменным зданием. Кругом распахиваются окна, толпа увеличивается, любопытствующие француз'ы с удивлением смотрят на никогда невиданное зрелище, они не верят, что в их скромный трудовой квартал прибыл высокий гость из самой Москвы. Митрополит Николай, в белом клобуке с бриллиантовым крестом, выходит из машины и спускается по крутым ступеням в подвальное помещение «катакомбной» церкви Трехсвятительского подворья на улице Петэль, где некогда был гараж. Церковь полна. Это «свои — те, кто ни на миг не прерывал своей канонической связи с Матерью — Русской Церковью. Недосчитывается многих из прихожан храма, — одни погибли в фашистских застенках только за то, что отказались стать предателями Церкви и Родины; другие умерли от голода и лишений, не пойдя и на самую малую сделку с оккупантами. Умер, не выдержав непрерывных гестаповских допросов, настоятель храма архимандрит Афанасий (Нечаев); угнан на фашистскую каторгу в Германию и там погиб церковный староста профессор Стратонов.
Владыку встречает в храме благочинный архимандрит Стефан (Светозаров). Волнуясь, прерывая речь, он говорит о перенесенных испытаниях, о скорби и горести разлуки, о великой радости встречи. В ответ слышится сильный, теплый, со свойственными, кажется, только ему одному, вибрирующими нотками подкупающей искренности, тоже взволнованный голос Митрополита Николая.
«Дорогие мои, разлученные с нами далеким расстоянием, вы хранили •верность нашей родной Матери — Русской Церкви, и она хранила вас в своем сердце, в своих непрестанных о вас молитвах... Не было дня чтобы мы там не помнили о вас, не молились о вас... Свое чувство прч встрече с вами я могу сравнить лишь с той радостью, которую испытывает мать, надолго разлученная со своим ребенком, когда, наконец находит и видит его...»
От этих простых, живых, подлинно материнских, любящих слов у людей дрожат губы, неудержимо катятся теплые благодарные слезы этом скромном храме никогда еще не было так отрадно людям, никогда с такой силой не объединял их жаркий порыв любви к самым великим ценностям их жизни — родной Церкви и прекрасной Родине.
На следующий день в той же Трехсвятительской церкви торжественным архиерейским служением было совершено всенощное бдение И части прибывших не мог вместить храм. В конце службы Владыка Николаи обратился со словом к молящимся. Он рассказал о церковной жизни на родной земле, о роли Церкви в великом всенародном ратном подвиге, об избрании и интронизации Патриарха Сергия и о торжественном великолепии февральского Собора 1945 года, единогласно избравшего Святейшим Патриархом Митрополита Алексия. И вновь в радостном трепете отверзались человеческие сердца, истосковавшиеся, истомленные, измученные разлукой. В напряженнейшей тишине звучал вдохновенный голос святителя. Люди боялись упустить хоть одно слово повести о том, что так усердно и злобно замалчивалось вражеской пропагандой. Многие из слушавших записывали слова Митрополита Николая, чтобы потом передать их друзьям, не получившим счастья лично слышать Владыку.
Назавтра там же Митрополит Николай совершил Божественную литургию. Небольшая бедная церковка в рабочем квартале, сохранившая стойкую верность Московскому Патриарху, стала стольным храмом на время пребывания в столице Франции представителя Великой Русской Православной Церкви.
Стремительно, не от дня ко дню, а от. часа к часу возрастала популярность Митрополита Николая в Париже. Казалось, что прибытие его вызвано не определенной миссией, а стало следствием какой-то совершенной неизбежности, необходимости, — так на каждом шагу благотворны были результаты этого прибытия, вызывали такой невиданно огромный подъем и удовлетворение. «Сеятелем Мира», «посланником Истины», «вестником Света» называли его. Спокойная сила и уверенность, которые исходили от всего его внешнего облика, истовость и торжественность его служений, исключительное личное обаяние, благородная простота в обращении и особенно захватывающий блеск, глубина и убедительность его проповедей, подобных чистому, гремящему горному потоку, этот победный голос самой Истины, рядом с которым особенно убогой представлялась схоластическая казуистика адвокатов церковной смуты, все это делало пребывание Владыки Николая в самом центре православного зарубежья событием небывалым не только по сути, но и по величественной его красоте. Собрания во всех концах города, письма со всех концов страны, делегации, взволнованные запросы, благодарственные адреса, длинные очереди на личный прием, толпы народа при одном появлении Владыки, экстренные выпуски газет, — православные Париж и Франция были потрясены. И словно бы волна властной, покоряющей радости шла перед «посланником Истины», предваряла появление Митрополита Николая. Казалось еще: где бы он ни показывался, он приходил «на готовое», нетерпеливо его ожидавшее. Конечно, в действительности это было не так. В той сложной обстановке решающую роль играли не столько высокие полномочия Владыки, сколько глубокое понимание им этой обстановки и исключительный такт, столь ему свойственный. Митрополит. Евлогий о своей первой встрече с московским святителем говорил как о «великой радости». Через несколько дней после приезда Владыки Николая стало известно, что представитель «карловчан» — Митрополит Серафим (Лукьянов) хотел бы с ним встретиться. Во время вскоре состоявшейся встречи Митрополит Серафим сообщил Владыке Николаю, что он решил совершенно порвать с «Архиерейским Синодом» и просил о воссоединении его с Русской Православной Церковью. С тем же знанием и глубоким чувством обстановки, тонкостью и деликатностью провел Митрополит Николай встречу с двумя французскими православными приходами западного обряда; отозвавшись на приглашение, побывал в румынской православной церкви, еще не установившей связи со своей Патриархией; посетил католический храм св. Стефана и приложился к хранящимся в ней мощам особо чтимой' французами святой Женевьевы.
Венцом этого знаменательного в зарубежье события было торжество в Александро-Невском соборе, когда совместным служением трех Митрополитов был положен конец давней церковной смуте.
... Уже задолго до начала литургии полон самый большой во Франции православный храм. Толпы народа все прибывают и прибывают. Вот уже до последнего уголка занят обширный церковный двор, вот уже тесно на прилегающих улицах, по которым особым распоряжением закрыт проезд.
Но вот серебряный перезвон колоколов извещает о начале торжества. Пять архиереев поднимаются на паперть собора — три Митрополита, архиепископ и епископ. Старший по праву Митрополит Крутицкий и Коломенский Николай, словно подчеркивая всю безмерность любви и всепрощения, свойственную родной Церкви, уступает первенство в пред-стоянии старейшему в возрасте Митрополиту Евлогию, и этот, исполненный деликатности и внимания, ша_г в полной степени благодарно оценивается прихожанами. От амвона до кафедры в два ряда выстроилось больше тридцати священников при четырех диаконах — представители русских и французских православных приходов и два московских протоиерея. На кафедре иподиаконы облачают Митрополита Евлогия. Из алтаря выходят Митрополит Николай, за ним Митрополит Серафим, архиепископ Владимир и епископ Иоанн. Вспыхивают «юпитеры» киноаппаратов, в их густо-голубом свете особенно нарядны праздничное облачение священнослужителей и блеск драгоценных митр. Стены первого православного храма во Франции никогда, от самого их основания, не были свидетелями более торжественного и величественного зрелища, как никогда в стенах этих не совершалось события более значительного, крупного', решающего. Митрополит Евлогий говорил потом, что этот день, завершивший долгий и мучительный путь, был «самым светлым, самым счастливым, самым дорогим» во всей его жизни. Срывающимся от волнения голосом обращается Митрополит Евлогий к молящимся:
«Сей день, егоже сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся-в онь». Рука Матери протянута к нам. Приложимся же к ней, благостной, указующей, укрепляющей...»
И в ответ на это льются пламенные, вдохновенные, потрясающие сердца слушателей слова Митрополита Николая о благотворной необходимости церковного единения, о Русской Православной Церкви, о ее огромной животворящей силе.
«Отцы, братие и сестры во Христе! Великий день празднуем мы сегодня... Как страшно разрывать единство Церкви! И какое счастье принадлежать к ней в ее единстве! Как не может быть рождения без матери, не может быть и рождения души вне Церкви. Нетленна и божественна пища из Чаши Христовой... Будем же отныне продолжать свой земной путь в сладчайших объятиях Спасителя нашего, будем жить радостью единой церковной семьи. С праздником!..»
Да, великий праздник единения пришел. Исчезло тяжкое, болезненное, разлагающее, идущее наруку лишь врагам нашей Церкви состояние «трех юрисдикций», для двух из которых не было никаких оснований. Силою великой правды, на которой зиждется истинное Православие и которую донес до исстрадавшихся сердец светлый посланник родной Церкви, побеждены все преграды. И если спустя год после кончины Митрополита Евлогия стали вновь пытаться сеять разделение и смуту, то делали это уже не по неведению, а по умыслу, ибо слово Истины произнесено и услышано...
Великим соборным служением совершается Божественная литургия. Высокие своды храма оглашаются песнопениями двух лучших в Париже православных хоров. Уже поздний час, но люди не замечают времени. Плывет в солнечном жарком воздухе серебряный переливчатый трезвон.
Литургия окончена. А люди не расходятся, попрежнему полон церковный двор. Не попавшие в церковь жаждут хоть краем глаза увидеть того, кто совершил долгожданное чудо братства...
В верхнем этаже двухэтажного церковного здания рядом с храмом — за трапезой отдыхает уставшее от долгой службы духовенство. Уже много прошло времени, а тысячная толпа все не расходится, люди по-прежнему терпеливо, в тайной надежде, стоят на местах. Владыка Николай видит это. Он поднимается из-за стола, подходит к окну, толкает ветхую, давно не отворявшуюся раму, и она вдруг легко распахивается. Владыка не знает и сам, что он будет говорить, — кажется, уже все слова сказаны за эти, переполненные чувствами и встречами, дни. Но повелителен зов сердца. Белый клобук встает над толпою, звенит сильный взволнованный голос.
«Дорогие мои, русские, дети вы мои милые! Соотчичи мои!..»
«Соотчичи». Каким наитием, каким безошибочно точным толчком своего многогранного, опытного, глубоко одаренного и любящего сердца — в обширном словаре своем мгновенно отыскал это старинное, забытое, прекрасное русское слово? Оно пронзает сердце, это слово, люди опускаются на колени, крестятся, никто не скрывает обильных сладких слез.
«Милые мои, родные! Благословляю, обнимаю и целую каждого из вас... Вот сегодня я видел, как здесь целовались люди, точно в Светлый Праздник. Пусть же и будет сегодняшний день днем обновления, днем воскресения в новую жизнь. Пусть будет незабываемый и святой этот день нашей Пасхой! Родные мои, Христос Воскресе!»
Слезы переходят в рыдания, облегчающие, счастливые, благодарные. Шумно прокатызается в ответ:
«Воистину Воскресе! Родной, спасибо! Воистину, воистину Воскресе!..
Любимое детище нашей великой родины — Советская Армия вызволила мир из тяжкой черной неволи. Чистый воздух правды пришел с Востока и вместе с фашистским смрадом развеял и многолетнюю ложь о Русской Православной Церкви. Впервые в истинном свете предстала она перед человеческими очами, никогда не угасавшая, очистившаяся от мирского бремени, бережно и крепко, незапятнанными хранившая и хранящая великие заветы Христа. И в ответ на это, как рассыпанная ртуть, стремящаяся к основному ядру, потянулись к ней рассеянные по всей земле ее чада. Наряду с другими воссоединились с родной Церковью и православные приходы Западной Европы. Но нужен, был приезд «посланника Истины», живое слово его вдохновенного сердца, чтобы это событие в благодарной памяти его участников и свидетелей сохранилось навсегда как «Пасхальное Десятидневие».
Р. ДНЕПРОВ
