ОБИТЕЛЬ СВЯТОГО СЕРГИЯ
Детство вспоминается и воспринимается, как игрушечный, сказочный мир.
Некоторые из игрушек, скромно украшавших начальные годы, и сейчас, в возрасте осени, наполняют сердце особенной томительной теплотой.
Маленький домик, покрытый перламутром-инеем, с удивительной яркостью воскрешает веселое детское Рождество. Крошечные оконца, оклеенные оранжевой бумагой, как бы отражают мерцающие внутри огоньки святочной елки.
Яйца из лилового граненого хрусталя и пунцового фарфора с той же легкостью напоминают о молодой Пасхе, о весенней свежести и разливном колокольном звоне над старым родным городом.
Глубоко волнует и миниатюрная панорама из какого-то бальзамически пахучего дерева — ряд красивых церковок с кружевными главками и крестами. Это — панорама Троице-Сергиева монастыря, вырезанная искусными руками русских художников-кустарей.
Имя Преподобного Сергия, основателя и созидателя святыни-обители, с особой задушевностью произносилось и произносится в каждой православной семье.
Сколько раз, в самом раннем детстве, слышал я шопот бабушки перед сумеречным иконостасом: «Преподобие отче Сергие, моли Бога о нас»!
И сколько раз, уже в юности, видел в зеленеющих весенних полях старика-странника, бредущего с котомкой за плечами, по раздольной дороге, уводящей на запад, в сторону Москвы.
Спросишь бывало:
— К Сергию, старина?
— К нему, милый, к батюшке Сергию,— ласково ответит простодушный бородач с живыми, юными глазами.
Поездка в обитель Преподобного Сергия—сначала на пароходе, потом в поезде—занимала не больше суток.
Но она была слишком простой, будничной, обычной.
Поклонение гробу простонародного Святителя требовало приуготовления, самоограничения, труда; хождение к святым местам являлось таким же символом, как пост, предваряющий праздник.
I
Образ Преподобного Сергия — один из самых светлых и поэтических в русской истории. Великое мужество иноческого подвига сочетается в нем с трогательной любовью ко всему сущему,— к цветам полевым и птицам небесным, детская чистота серца — с именем патриотического служения Родине.
Митрополит Николай, Златоуст православной современности, говорит о Преподобном Сергии Радонежском:
«Как святой, он принадлежит Вселенской Православной Церкви, но он — русский святой, наш национальный подвижник. Он наша слава наша похвала» [1].
Это образ совершенной духовной красоты, совершенной душевной целостности, музыкальности и завершенности.
Вся его жизнь с детства до кончины — безупречное олицетворение верности и веры.
Замечательный русский художник М. В. Нестеров в своей картине «Видение отроку Варфоломею» с большой глубиной и чуткостью воплотил этот невечерний свет верующей души, изнутри озаряющий человека, как свеча озаряет тончайший прозрачный сосуд.
Большие созерцательные глаза отрока с мольбой подняты на черного схимника. Обаятельно, в своей одухотворенности, отроческое, чуть удлиненное лицо. Молитвенно сомкнуты худые, еще детские руки. Во всей отроческой фигуре лучится та душевная белизна — непорочность, которая проникает нашу православную иконопись в ее лучших образцах.
Из жития Преподобного известно, что он с детства любил не только церковные службы, но и уединенные ночные моления, что он, далее, на двадцать первом году жизни, исполнил свой обет: удалился в «пустыню», отдал себя суровому и многотрудному иночеству, нерушимому Божьему служению.
В Псалтири, в книге неувядаемой поэзии, чудесно сказано о подобном подвиге: «Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе, Боже» (Псалом 41).
Местом иноческого подвига Варфоломей избрал глухую лесную возвышенность «Маковец», в десяти верстах от Хотьковского Покровского монастыря (где скончались в иноческом чине родители Варфоломея). Вместе с Варфоломеем удалился на «Маковец» — в будущую Сергиеву обитель — и его старший брат Стефан.
Нам, современникам, трудно представить, чем была тогда — более шестисот лет назад — лесная подмосковная глушь. В лесах, непроходимых и дремучих, даже в ясные дни стоял сумрак. Зимой эти непрохожие дебри по-пояс тонули в снегах, летом — в несметных цветах и травах. Во множестве водились в первобытных чащах медведи и лоси, вепри и рыси. На озерах вольно кочевали снеговые лебеди. Неустанно гудели по ночам совы.
Страшно и грустно было, вероятно, попавшему сюда человеку, — особенно в студеный осенний вечер, тревожный и от волчьего воя, и от мутного, рыжего месяца.
Братья-подвижники пришли в дикую лесную глушь с именем Бога на устах, с православным крестом в сердце. Первобытный страх стихии смирялся и утишался молитвой, грусть одиночества — высоким душевным служением.
И Сергий, муж, кому не будет равных,
С природою вступив в суровый спор,
Подъял труды, в удолиях дубравных
Не уставал греметь его топор.
И скит его процвел, как утро мая... [2].
Быстро выросла маленькая келья, маленькая деревянная церковка. Митрополит Московский Феогност, к которому пришли за благословением братья, послал священнослужителей освятить церковку во имя Святой Троицы (1340 г.).
Стефан, однако, не выдержал уединения — Варфоломей остался в полном одиночестве. Его изредка навещал лишь игумен Хотьковского монастыря Митрофан, посвятивший Варфоломея в монашеский чин с именем Сергия.
Какой-то особенно волнующей поэзией веет от этой ранней иноческой жизни Сергия, от его потаенного лесного затворничества, от его одинокого противостояния природной стихии.
Творческое воображение, побеждающее пространство и время, дает возможность ощутить — и с каким душевным трепетом! — живую фигуру инока Сергия во всей ее подвижнической чистоте. — Вот он идет своей бодрой и легкой поступью, с берестяным кувшином в руках, к студеному ручью, из которого пьют звери и птицы... вот, подняв вверх кроткие глаза, дивуется ненаглядной красе Божьего мира... вот, коленопреклоненный, стоит длинной и ненастной ночью перед ликом Христа, осиянного восковой свечечкой.
В осенние и зимние ночи звери подходили, вероятно, к самой келье, свирепые ветры обрушивали на нее то дождевые потоки, то снежные хлопья. Но мужество и покой никогда не покидали инока: вера в Бога, живого и крепкого, была выше всяких скорбей и страхов.
Смиренная жизнь инока не угасла в безвестии. Лучи этой святой жизни скоро привлекли многих и многих пришельцев, как привлекает ночных путников уютный домашний огонек. Постепенно выросла дружная братская семья, стали воздвигаться новые кельи. Так родился знаменитый русский монастырь, который возглавлял, по просьбе Сергия, его духовный отец — игумен Митрофан. После его кончины братия упросила Сергия принять игуменство.
Как игумен, т. е. глава обители, располагающий определенной властью, Сергий являл опять-таки совершенный образец Доброго Пастыря. Под его суровой черной рясой билось все то же сердце отрока из Радонежа, каким изображен он на нестеровской картине. Его пленительное простодушие и скромность с полной силой сказались, в частности, в отказе быть преемником святителя Алексия на московском духовном престоле. Сергий остался в своей обители. Он утешал болящих и страждущих, укреплял их дух добрым словом и отеческим благословением. Слава Сергия, целителя, утешителя и проповедника, все шире и шире разлучалась по России.
Сергий, пастырь добрый, был, одновременно, человеком большого и прозорливого государственного ума.
Возглавляемый им монастырь прочно связал свою судьбу и деятельность с Москвой, которая — путем постепенной централизации удельных княжеств — неуклонно накапливала силы для решительной борьбы с захватчиками-татарами. Сергиева обитель, духовный оплот Москвы, все дальше распространяла свое благотворное влияние. Сергий основал вокруг Москвы и в зависимых от нее городах ряд новых монастырей (Звенигородский, Николо-Песношский и др.). Троицкие монахи уходили и в отдаленные края, основывая монастыри на берегах Белого моря и даже на туманных Соловецких островах.
Вырастая и укрепляясь, Троицкий монастырь, еще при жизни Сергия, превращался в крепость: он был окружен оградой из корабельных бревен с проездными воротами.
Время, в которое жил Сергий (1319—1392), было жестоким и страдным лихолетьем в истории нашей Родины. Монгольские полчища, ураганом прошумевшие по необъятным просторам, уничтожали самостоятельность Русского государства, грозили испепелением его обычаев и культуры. Народ, внутренне непобежденный, не жалел ничего для окончательной победы над врагом. Священный пламень патриотизма вспыхивал все ярче, все могущественнее. Русская Православная Церковь сыграла огромную роль в освободительном движении против татарского ига. Она провожала уходящих на сечу ратников страстными моленьями, святыми напутствиями, торжественно печальным колокольным звоном, который плыл над Русью подобно тяжким волнам неукротимого народного гнева. Высоко-патриотические проповеди Сергия звучали убежденностью и силой, неиссякаемой верой в победу.
Перед решительной битвой с татарами на поле Куликовом московский князь Дмитрий Иванович Донской, нередкий гость Сергиевой обители, получил благословение игумена Сергия на свой великий ратный подвиг. Сергий укрепил князя молитвою и снарядил в поход двух своих иноков — Пересвета и Ослябя. Это опять-таки было наглядным знаком того, что русское иночество не только духовно поддерживает главу государства в борьбе за правое дело, но и само берет в руки освободительный меч. Тот, кто посеял ветер, должен пожать бурю.
Куликовская битва — начало освобождения и возрождения России. Лик Родины, такой любимый, мучительный и прекрасный воодушевлял и закалял полки русских ратников.
Орлий клекот над татарским станом
Угрожал бедой,
А Непрядва убралась туманом
Что княжна фатой.
И с туманом над Непрядвой спящей,
Прямо на меня
Ты сошла, в одежде, свет струящей,
Не спугнув коня.
Серебром волны блеснула другу
На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
На моем плече.
И когда, на утро, тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
Светел навсегда [3].
Таким же навсегда светлым и благостным, милостивым и ласковым •остается на щите бессмертной русской славы образ Преподобного Сергия Радонежского, тихо, легко и мирно почившего 25 сентября 1392 г. Православная Церковь в своих поминовениях Преподобного Сергия именует его «подвижником добродетели», «истинным воином Христа Бога», хорошо обобщая в этих величаниях многообразную духовную красоту столпа и украшения русского иночества.
II
Игумен Никон, наследовавший Сергию, с успехом продолжал развивать и расширять обитель. В 1408 г., при татарском набеге, обитель была сожжена до тла. Довольно быстро она стала отстраиваться заново, приобретая все более искусные архитектурные формы.
История дальнейшего строительства Сергиевой обители—это, в сущности, история тогдашней русской национальной культуры, проявившейся после победы над татарами во всей своей гордой и величественной мощи.
В 1423 г. в обители над могилой Сергия заканчивается постройка белокаменного собора, воздвигнутого на средства князя Юрия Звенигородского. Роспись собора, обвитого тройным ожерельем из резного камня, была поручена Никоном иноку Андрею Рублеву, уже получившему широкую известность за свои работы в московском, владимирском и звенигородском храмах.
Андрей Рублев — бессмертный русский художник мирового значения. В его творчестве отразились замечательные черты и особенности русского народа — талантливость, которую не могли угасить годы татарщины, духовная и физическая красота и чистота, тонкая и глубокая восприимчивость к тому, что называется искусством, и что во всех своих разветвлениях,— и в живописи, и в художественном слове, и в музыке,— имело источником православную религию, Православную Церковь. Лирическая глубина содержания органически сливается в творчестве Рублева с изумительным внешним мастерством: изящество и мягкость красок на его картинах восхищают, как лунные лучи, серебрящие дерево в цвету как волшебная игра облаков, позлащенных солнцем.
Романтический гений Рублева с наибольшей полнотой воплощен в знаменитой «Троице» (находящейся ныне, как известно, в Третьяковской галлерее).
Три ангела склонились друг к другу в тихой сокровенной беседе. В их мечтаниях (лицах) - углубленная мудрость и проникновенное, спокойствие, в больших вдохновенных очах — любовь и грусть, отражающая человеческое горе. Но эта грусть — не сокрушающая, а, наоборот, примиряющая и возвышающая. Она легка, как ангельские крылья, которые не только не отягощают их фигур, но придают им подлинно музыкальную воздушность.
Помимо канонически религиозного смысла, картина имеет большую ценность и в качестве памятника своей эпохи.
Ангел — преображение и одухотворение живого человека.Это — человек в своем предельном, идеальном завершении. Андреи Рублев, ХУДОЖНИК старой Руси, в изображении ангелов исходил, разумеется той или иной мере, из живой человеческой первоосновы, из живой современной действительности. Утонченная, женственная грациозность рублевских ангелов является, несомненно, отзвуком высокой внутренней культуры нашего древне-русского быта, и - одновременно - затаенной человеческой мечтой о преображенно-лучшем будущем.
«Троица» неповторима и по своей композиционнои гармоничности, и по своей богатейшей красочности. Самые разнородные цвета. сиреневый и палевый, изумрудный и оранжевый, золотой и розовый — т.е. цвета весеннего леса и спелой ржи, осеннего листопада и зимнего заката покрываются и венчаются чистейшей, но не ослепительной, а нежной и легкой, истинно райской синевой.
Так, гениальный живописец русской древности инок Андреи Рублев нераздельно слил в своем искусстве земное преходящее и вечное небесное в звенящей мелодии бесконечной жизни.
«Троица» как и другие изумительные иконы и фрески, была написана Рублевым в Троице-Сергиевой обители. Имя Рублева неразрывно связано с Троицким монастырем: он не только расписал совместно с Даниилом Черным, собор, но и создал в обители мастерскую, где под его руководством писались иконы для многих русских церквей. Мастерская Рублева развивала дело, предпринятое еще Сергием, которьй собирал в монастыре лучшие образцы иконописи Собирание икон в монастыре неуклонно продолжалось и в дальнейшем. Это сделало обитель настоящей сокровищницей иконного мастерства.
Обитель святого Сергия была крупнейшим,— вторым после Киево-Печерской Лавры,— центром просвещения древней Руси. В мастерской, основанной еще Сергием, любовно и тщательно переписывались, украшались восхитительными заставками и миниатюрами те книги в тяжелых кожаных переплетах, с бронзовыми застежками, которыми мы любуемся сейчас, как самоцветными памятниками старорусской культуры. Создался даже «сергиевский» почерк, «сергиевский» стиль, самобытно отличавший книги, изготовленные в обители. Они расходились по всей Руси. В библиотеке обители хранилось свыше тысячи драгоценнейших рукописей. Монахи монастыря были в большинстве образованнейшими богословами своего времени.
Игумен Никон, помимо образованности, обладал большим художественным вкусом и чутьем. Об этом, в частности, свидетельствует основанная им знаменитая ризница, где собирались, по преимуществу, произведения национального художественного ремесла. Ризница поражала и ослепляла красотой и богатством своих несметных драгоценностей. Чаши, блюда и кубки из золота и серебра удивляли узорами тончайшей, благородной чеканки. На окладах икон сияли перевитые нитями жемчуга, пламенные рубины и граненые алмазы. Изделия русских мастериц наглядно говорили о их несравненном и неподражаемом искусстве. Парчевые и шелковые пелены и плащаницы, покровы и воздухи были расшиты с таким цветным разнообразием, что казались свитыми из белых и алых роз, или — из осенних листьев, пронизанных солнцем.
Один из заграничных путешественников Павел Алеппский, посетивший Троицкую обитель в XVII веке, писал: «В этом монастыре находится много сокровищ от времен прежних князей и следовавших за ними царей до сей поры. Посему этот монастырь не имеет себе подобных не только в стране Московской, но и во всем мире».
Строительство монастыря непрерывно продолжалось, поднимались и вырастали новые и новые храмы. В 1469 г. строитель Василий Ермолин выстроил каменную трапезную; в 1476 г. по соседству с собором была воздвигнута церковь в честь той же Троицы (ныне Духовская). Усиливалось и военное значение монастыря: в 1540—1550 гг. его окружали могучие крепостные стены с глубокими рвами и высокими башнями.
В 1554 г. был заложен, по велению Ивана Грозного, большой Успенский собор, освященный значительно позднее — в 1585 г., а законченный росписью лишь в исходе XVII века. Он во многом напоминает Успенский собор в Московском Кремле. Воздвигнутый в центре монастыря, собор символизировал его несокрушимое величие. Во всех его формах чувствовалась торжественная монументальность, удачно завершавшаяся тяжелым пятиглавием, полным звезд.
В начале XVII в. для Лавры наступили дни нового, великого испытания.
В сентябре 1608 г. польские полчища Сапеги и Лисовского начали осаду монастыря. Вражеская артиллерия, свыше сотни орудий, в течение шестнадцати месяцев громила святыню России. От судьбы Лавры зависела судьба Москвы. Гарнизон обители состоял из полутора тысяч монахов, посадских и служилых людей. Они защищали Лавру с непоколебимым мужеством и стойкостью. Два светоносных образа,— России и святого Сергия,— поднимали их силы и дух. По-великопостному звонили монастырские колокола, горячо и скорбно служились службы в старой церкви, вздрагивавшей от пушечного гула. В балладе Ал. К. Толстого «Ночь перед приступом» с большой выразительностью запечатлена та отвага, которую проявили троицкие иноки при защите Лавры:
Монахи с верой пламенной
Во тьму вперили взор,
Вокруг твердыни каменной
Ведут ночной дозор...
Не раз они пред битвою,
Презрев ночной покой,
Смиренною молитвою
Встречали день златой.
Не раз, сверкая взорами,
Они в глубокий ров
Сбивали шестоперами
Литовских удальцов.
Святая обитель, несмотря на муки и лишения, с честью выдержала осаду: 12 января 1610 г. поляки отступили.
Героическая борьба Лавры за родную землю относится к числу самых волнующих страниц в ее истории.
За время осады монастырь сильно пострадал. Вскоре после того, как польские захватчики были изгнаны из страны, Лавра начала восстанавливать свои стены и здания как витязь правит меч, зазубренный в мужественном единоборстве с врагом.
В XVII веке Лавра обогатилась новыми строениями и церквами: больничными палатами с шатровым храмом во имя свв. Зосимы и Савватия, многочисленными каменными кельями и знаменитыми «чертогами». Небольшой храм Зосимы и Савватия, как и все строение этого века, носит печать изысканной узорчатости, сказывающейся и в резных кокошниках, и в пестрых наличниках окон. «Чертоги», в которых останавливались приезжавшие на богомолье цари и царицы, не сохранились до нашего времени в первоначальном архитектурном виде: позднейшие перестройки нарушили их красочное своеобразие. Только по старым описаниям можно представить их пышную наружную роспись — столбы у окон, покрытые прихотливым изразцом, парадные крыльца, фронтоны которых увенчивались золочеными коронами.
В конце XVII в. (1686—1692 гг.) была построена новая Трапезная церковь с ее коваными вратами и роскошными лестницами, с колоннами и карнизами из белого лунного камня, по которому высечены дивные уборы, переливающиеся и прохладным перламутром и розовеющим жемчугом.
Трапезная выстроена в так называемом нарышкинском стиле, в стиле московского «барокко». В том же стиле выстроена Надвратная церковь и Надкладезная часовня.
В последующем восемнадцатом веке, в правление Елизаветы Петровны (1741 г.), была заложена на месте старой Трапезной великолепная колокольня, как бы завершавшая архитектурную красоту Лавры, придававшая ей то гениальное композиционное единство, которое отличает этот блистательный образец русского национального зодчества. Пятиярусная колокольня, выстроенная кн. Д. Ухтомским, с удивительным вкусом и смелостью соединяет ощущение музыкальной легкости с ощущением силы и высоты. Она как бы взлетает в небо, и потому кажется бесконечной. Звон с этой колокольни доплывал, казалось, до самых глухих уголков православной России, вкладывавшей во имя Преподобного Сергия и его обители всю теплоту души.
III
И вот — Троице-Сергиева Лавра наших дней.
Поезд быстро подбегает К Загорску... В окнах, в теплом летнем небе возникают, будто в волшебном фонаре, крепостные стены, башни и колокольни. Издали они опять напоминают резную панораму — миниатюру, которой любовался в детстве...
Первое, что испытываешь, входя в вековые ворота монастыря,— это чувство родной Древности, родной истории, воплощенной и в вещественных памятниках — в соборах, в часовнях, в трагической усыпальнице Годуновых, и в фигурах проходящих по двору черноризцев, и, как будто, в шуме лип и берез.
Прикосновение к прошлому, перевоплощение в него, осознание себя звеном в бесконечной цепи поколений — всегда дает волнующую радость как таинственный взгляд «из времени в вечность». Здесь это волнение достигает особенной остроты. Сколько воспоминаний, сколько исторических теней населяет мир святой обители!
Образы Дмитрия Донского и Ивана III, Максима Грека и Ивана Грозного, Петра выступают здесь не как гравюры в пожелтевших альбомах, а в какой-то непосредственной ясности и яркости.
В подлинно сокровенной близости видится за этими тенями и лучистый лик Зиждителя монастыря — Преподобного Сергия.
Тихо поднимаешься по ступеням лестницы, ведущей в Трапезную церковь, с волнением вступаешь в ее светящуюся мраморную сень.
Что-то непорочно-чистое, напоминающее о горных снегах и божественных лилиях есть в этой церкви, отделанной серебром, разубранной узорами-раковинами, витыми колонками и барельефами предельно утонченной красоты. Днем, при солнце, когда серебряный блеск непрерывно вспыхивает и переливается как парча под огнем, как лебединые крылья под солнцем, церковь создает впечатление зыбкой зеркальной бесконечности. В сумерки она принимает мягкие лирические тона, которые мы ощущаем в первых звездах на чистом небе или в стихающей волне, розовой от заката.
Чуть золотятся пышные оклады икон. Слабо мерцают грациозные изваяния ангелов. И нежно, миротворно теплятся разноцветные лампады над священной гробницей, над блистающим саркофагом, где почиет великий русский подвижник.
Монах в черной скуфейке и черном подряснике, стянутом широким кожаным поясом, мерно, нараспев, читает канон. Звук упавшей восковой капли кажется очень звонким. Богомольцы благоговейно склоняются в глубоком земном поклоне, благоговейно прикладываются к возглавию гробницы. В их движения какая-то особая сдержанность: переговариваются чуть слышным шопотом, ступают осторожно, с мягкой легкостью.
Сумрак и тишина.
Тихо и на просторном монастырском дворе. Ветер, шумевший в деревьях, умолкает,— только стрижи кружат и кружат вокруг церковных глав со своим пронзительным свистом. Над колокольней, уходящей в небо, круглятся сумеречные облака, будто вылепленные из цветного воска. Музыкально, через каждую четверть часа, вызванивают куранты. Надкладезная часовенка, кажущаяся в соседстве с Успенским собором игрушечным теремом, надолго очаровывает взгляд. Из собора доносится стройное пение: совершается всенощная.
Поют вечернюю молитву, еще в детстве умилявшую своей проникновенной сердечностью, своей вековой апостольской красотой:
«Свете тихий святыя славы, Беосмертнаго, Отца Небеснаго»...
Хор, по монастырскому уставу, состоит из одних мужских голосов, что необычно для нашего слуха, привыкшего в московских церквах к мужским и женским голосам, к их созвучно-единой мелодичности. Женские голоса, особенно в Богородичных молитвах и великопостных песнопениях, чудесно звучат утешающей нежностью и страстной скорбью, вдохновенной печалью и благодатной надеждой.
Мужской монастырский хор, возможно, несколько однообразен, но зато в нем со всей силой проступает суровая, а иногда и грозная торжественность. Эта суровая торжественность находится в полной гармонии и с черными одеяниями священнослужителей, и с древне-русскими лицами юных послушников, и с фигурой старика-схимника в траурной рясе, расшитой крестами, и с каменными плитами могил.
Огромный двухколонный храм погружен в полутьму — и в этом тоже сквозит нечто строгое, старинно-церковное. Строги и просты и соборные стены, покрытые однотонной белизной.
Пятиярусный иконостас над высоким и обширным алтарем не нарушает своей живописностью стильной простоты храма. Среди икон выделяется, по тонкости письма, Тайная вечеря, возвышающаяся над царскими вратами. Существует предположение, что она принадлежит благословенной кисти Симона Ушакова.
Служба протекает по-монастырски, истово и чинно, еще больше обостряя и утончал то ощущение древности, которое испытывает современный посетитель Лавры.
Мягко вздрагивают и потрескивают оплывающие свечи, раздельно читаются евангельские страницы, звучно разносятся молитвенные возгласы, сопровождаемые благоуханием кадила, в котором тлеют рубиновые зерна углей. Иногда загорается огромная ветвистая люстра, похожая на какое-то сказочное дерево в инее, и между колоннами ложится теплый, бархатный блеск. И все гремят, все крепнут востсроженно суровые и мужественные голоса хора. Они достигают особенной мощи в великом славословии.
В московских церквах великое славословие, «Слава в вышних Богу», исполняется, обычно, на сложный, «модернизированный» распев. Здесь оно поется традиционно — с протяжной и мерной величавостью, напоминая иногда гул ветра в вершинах старой дубравы.
А потом, за этим гулом, троекратная, заглушенная, все растущая мольба, выраженная в трагически глубинных и, одновременно, просветленно-упоительных словах:
— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!
По окончании всенощной над Лаврой льется «малиновый» благовест. В певучей его тяжеловесности улавливаются как бы отдаленные переливы скрипки.
Долго бродишь под этот русский вечерний звон по дорожкам монастырского двора, а потом, еще раз, долго стоишь у гробницы Преподобного Сергия.
Церковь тонет в темноте,— лишь разноцветные лампады, особенно трогательные в ночной час, озаряют святую гробницу неугасимыми лучами вечной славы, вечного покоя. В возглавии саркофага дежурит недвижный «гробовой монах». Бой курантов, — элегический «глагол времен» — не тревожит, а убаюкивает хрустальное царство потаенной и благостной тишины.
А когда снова выходишь в ограду, вокруг уже синеет летняя ночь. В вершинах деревьев, душистых от росы, секутся неяркие звезды. На западе все еще теплится, — мирным, лампадным светом, чистая, прохладная заря. Ее нежный палевый отблеск прелестно чувствуется в дремотных очертаниях обители.
Обитель красива в любое время года.
Летом ее храмы залиты солнцем, которое с такой нарядной беззвучностью дробится в густой зелени лип и берез. Тени древесных ветвей, качающихся от ветра, пробегают по наружньш стенам собора подобно стремительным струям фонтана.
Осень, — «унылая пора, очей очарование»,—убирает деревья в прозрачный янтарь и царственный пурпур. Листья, истонченные и хрупкие, становятся похожими на витые заставки из старых монастырских книг. Ветер с шорохом сносит их на влажную землю, на звонкие церковные ступеньки. В сумерки их горькое шуршанье и прощальный ущербный блеск так хорошо соединяются и с огоньками свечей, и с печалью медлительных молитвенных напевов. «Пришедше на запад солнца, видевше свет Вечерний»...
Зима заметает монастырь снегом, погружает березы и липы в белый сон. Башни и главы Лавры ослепительно красуются на ледяном небе, словно узорная резьба на голубом камне. В ясные морозные ночи главы церкви непрерывно вспыхивают от звезд.
Особенно же хороша в Лавре весна, когда в деревьях буйствуют грачи, а в ограде стоят туманно-холодные озера. В эти дни в церкви звучат неизреченно-поэтические, незабвенно-милые, скорбно-возвышенные песнопения: «Се Жених» и «Чертог Твой», и «Разбойника благоразумного», и «Волною морского», и все вокруг наполнено напряженным предощущением Великого Праздника. В эти дни по домам, по-старинному, красят в пахучих горшочках яйца, в храмах увивают цветами Плащаницу и Престол, а над Царскими вратами возносят ленту-радугу из двух слов, выше и торжественнее которых нет на языке Церкви: «Христос Воскресе!»
Тот, кто бывал в Лавре на Пасхальной неделе, навсегда запомнит и громовой раскат хора, потрясающего собор могучим «Да воскреснет Бог»! и запах первых «клейких листочков» в ограде, и чувство молодости, которое всегда возвращает этот Весенний Праздник, утверждающий жизнь.
Как религиозная святыня, Лавра собирает, особенно во время прекрасно праздничных патриарших служений, огромную массу богомольцев. И в пестрой богомольной толпе непременно встречается знакомое по воспоминаниям юности лицо старика-странника, вновь прибредшего с котомкой за плечами поклониться святой гробнице простонародного русского Подвижника.
Послесловие
Впечатления автора от Троице-Сергиевой Лавры относятся к лету 1947 и весне 1948 гг.
В данное время картина в Лавре изменилась: гробница Преподобного Сергия перенесена в старинный Троицкий собор, где она покоилась в течение столь долгих лет.
Автор, однако, ничего не меняет в своем очерке, полагая, что Трапезная церковь, как хранительница мощей святителя, является незабвенной страницей в новой истории возрожденной Лавры.
Незабвенны и впечатления, вынесенные из этой прекрасной церкви. Сейчас Трапезная церковь закрыта на ремонт.
Троицкий собор, живой памятник гениального мастерства Андрея Рублева, нуждается также в больших реставрационных работах.
Лавра, вообще находится в периоде строительной реконструкции требующей времени.
Андрей Порошин
[1] Митрополит Николай. Слова, речи, послания. "Наша слава". Издание Московской Патриархии, 1947, стр. 98—103.
[2] Из стихотворения С. Соловьева "Святая Русь" (в сборнике "Возвращение в дом отчий", 1916).
[3] А. Блок, Из цикла "Родина" (1907—1916).
